Объединение московских скульпторов продолжает серию онлайн-выставок. Сегодня свои произведения представляет известный художник Юлия Сегаль
Проект реализуется победителем конкурса «Общее дело» благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина
«... Очень люблю город - лица трамваев и машин, усталые шеи экскаваторов, незаметную трудную жизнь водосточных и прочих труб, одноглазые фонари, и переплетения проводов над улицами, стены, двери, вывески... а железная дорога! товарные вагоны, цистерны! Все они «желают быть воспеты и непременно голосом моим».
Это не мои слова, это Белла Ахмадулина, которую я нежно люблю. Я вообще глубоко уважаю всех, кто хоть что-то пытается делать не по трафарету, без заведомого оригинальничанья, конечно.
В жизни люблю все простое и не люблю «изящное». Простую одежду и пищу, некрашеные заборы, запахи полыни, дыма, навоза (что по мне лучше духов). Незабудки в траве лучше гладиолусов в вазе, а худая коза красивее павлина. Вообще хорошо, когда видна конструкция, когда комнаты пусты, а окна открыты, стол без скатерти, а лампа без абажура.
В юности два года я училась в Харьковском художественном училище. На всю жизнь запомнила преподавателя истории искусств. Ему нравилось, что каждую свободную минуту я трачу на чтение.
Однажды на лекции о Джотто, внимательно посмотрев на меня, он произнес непонятную фразу: «Это было начало конца».
Я поняла, что должна запомнить эти слова, что это очень важно, но что он имел в виду? Заря Возрождения, освобождение от пут средневековья… при чем здесь «начало конца»?
И только с опытом пришло понимание: то, что сегодня мы докатились до экспозиции реальной мусорной корзины как музейного экспоната, началось тогда, когда из искусства убрали идею Бога и оставили в центре мироздания только человека.
Юлия СЕГАЛЬ
ЧЕРНЫЕ РТЫ
Война. Помню, как мы с мамой шли в темноте, только-только начинало светать. Мне надо было в детский сад, а маме на работу. Мне было тогда года четыре.
И вот люди собираются, сползаются в темноте к столбу с динамиками. И мне казалось, что динамики – это такие черные страшные рты, которые вещают об ужасных вещах. 1941 год, страшные новости, мы отступаем, сдаем город за городом.
Я видела, как люди сгибались от этих новостей, вжимались в землю. И я думала, что во всех наших бедах виноваты эти страшные черные рты.
ЯЩИК НА КОЛЕСАХ
В эвакуацию из Харькова в Казахстан мы ехали бесконечно долго. Было то нестерпимо холодно, то так же нестерпимо жарко, и постоянно все громыхало.
Но самое страшное начиналось, когда на остановках мама, неуклюже пригибаясь, пробиралась под вагонами за кипятком, а поезд мог тронуться в любую минуту.
Помню себя цепенеющей от страха, твержу безостановочно: «Скорее, скорее, возвращайся же!» Это болезненное воспоминание еще глубже закрепилось в Актюбинске, где я с высокого моста (мы жили возле железнодорожных путей) следила за поездами с солдатами, которые шли и шли.
Я чувствовала, что людей в железных громыхающих ящиках ждет беда, и этот тоскливый ужас долго сидел в душе, пока я не вылепила рельеф "Теплушка".
МИХАИЛ БАБУРИН
В Суриковском институте было очень скучно. Композицию нам преподавал скульптор Михаил Бабурин. Сейчас возле Центрального дома художника в Москве стоит его скульптура.
Это был советский скульптурный плакат. На плакате изображались героические люди, все они куда-то направлялись, указывали пальцами, поднимали руки, несли знамена. Конечно, у тех, у кого было декоративное чутье, подчас получалось неплохо.
Но я никогда не любила делать такие вещи. А Бабурин часто давал нам задание по композиции «Труд. Мир. Май». Ну труд - ладно, кто-там что-то делает. А как изобразить в скульптуре мир, май?
Вот почему у меня в дипломе по композиции тройка. Зато я отыгрывалась, когда было задание по наблюдению. Скажем, человек заснул в метро, человек лежит на больничной койке, женщина моет пол, девочка сидит на качелях. Это просто и понятно. Мне всегда нравилось превращать в скульптуру увиденное в реальной жизни.
ОДНАЖДЫ У МАШАРОВА
Меня всегда очень интересовали работы Анатолия Машарова. Особенно завораживало в его произведениях доведенное до ощущения физической плотности время. По сравнению с его скульптурами все другие работы казались мне однодневками.
Именно Машаров, может, сам того не заметив, подсказал мне путь, по которому я иду всю жизнь. Характер у Анатолия непростой, человек он нелюдимый, но я считаю его гениальным художником.
Однажды в мастерской (это был 1972 год) Машаров, указав на противоположную стену, где находилось только небольшое окно, батарея центрального отопления и моток проволоки, висящий на гвозде, сказал: «Вот - готовый рельеф. Если б я мог позволить себе заниматься этим, я бы делал такие вещи».
А я подумала: А почему нельзя? И стала делать!
БЕЗДУШНЫЕ КОРОБКИ
После окончания Суриковского все мои друзья разъехались, Москва вокруг меня опустела, я оглянулась и внезапно увидела совсем другой город.
Человеческая жизнь предстала загнанной в безликие бездушные коробки - жилищ, лифтов, телефонных будок, поездов метро и трамваев. Так на волне этого настроя и возникла серия «Коробки».
КРЫЛЬЯ НА ГВОЗДЕ
Звонок. Открыли.
Вошел гость, ни на кого не похожий.
И свои белые-белые крылья
Повесил на гвоздь
В прихожей.
ГАГАРИН ВО СНЕ
В 1982 году создавали Музей Гагарина в городе Гагарин Смоленской области. Мне предложили слепить Юрия Гагарина. Ну что я могла сделать для него? Опять показать его в шлеме, в скафандре, героем? Нет, я так не умею.
И я подумала, что когда-то в детстве сама летала… во сне! И он, наверняка, тоже летал. Все дети летали. Да, определенно, это был мальчик, который летал во сне.
Я сделала четыре варианта, приношу их, показываю, и меня вдруг спрашивают: «А вы-то сами что из этого хотите сделать?». Я сказала: « Все хочу.» И тут мне отвечают: «Ну и делайте все!»
Я и сделала, и так вышло, что один вариант оказался в Третьяковкой галерее, второй в Русском музее, третий в музее Гагарина, а четвертый… я уже и забыла, где. В общем, все они пригодились.
ВЕЧНАЯ ЛЕСТНИЦА
По вечной лестнице
Какая-то старуха всегда ведет куда-нибудь дитя…
ЖИЗНЬ ЗА ОКНОМ
У меня была маленькая мастерская, а круглая скульптура - вещь громоздкая, тем более что хотелось сделать не только фигуру человека, но и его окружение.
Нашла выход - делать рельефы, но классический рельеф - это иллюзия пространства. Всё, что на дальнем плане, нужно лепить более тонким слоем -чем дальше, тем тоньше. Меня это почему-то раздражало, какое-то ощущение духоты - как пыльный задник в театре, изображающий небо или перспективу города.
Захотелось прорвать этот задник, сделать в рельефе дыру в виде окна или двери. Это категорически запрещено в классическом рельефе, и зритель привык довольствоваться иллюзией пространства.
А если сделать отверстие, окно например, то возникает острое ощущение, что там за рельефом громадное пространство, а то, что на первом плане, становится ближе, роднее, и зритель превращается в соучастника происходящего, сопереживает.
В первый раз я решилась сделать дырку в теле рельефа в 1985 году. Там это был экран телевизора. Он ведь действительно был окном в другой мир из духоты комнаты.
Мне до сих пор нравится делать такие рельефы. Они имели успех, и даже кто-то из искусствоведов написал, что это чуть ли не революция в искусстве рельефа. Если это и революция, то получилось это случайно.
БУДУТ БЕРЕЧЬ
Уже живя в Израиле, я как-то попросила приятеля привезти мне пару моих небольших рельефов.
Он понес их на спецкомиссию, призванную следить, чтобы Россию не покидали особо выдающиеся художественные ценности. Ему сказали: «О, какие работы вы вывозите!» Он возразил: «Да что в них? Это же бетон!» А ему в ответ: «Это не бетон, это Сегаль!»
Я когда узнала, ахнула: «Кто-то помнит? Кто-то знает мое имя?» Но и этого мало, с ним передали мне записку одного из членов этой комиссии с просьбой: если я остаюсь в Израиле навсегда, подарить мои работы музеям России. «Мы возьмем всё!» - написал он.
Конечно, я была рада. Ведь я не раз видела, что происходит в мастерских умерших или уехавших: новый хозяин просто выносит всё, что осталось, на помойку.
И я специально поехала в Москву и все раздала. Это был 1997 или 1998 год, там была такая нищета! Третьяковка делала выставки кошек, сдавала целый этаж под коммерческий магазин, чтобы как-то выжить.
И вот приезжали из музеев энтузиасты, закутывали мои хрупкие работы в какие-то детские одеяльца, старые юбки-кофты и на руках, как младенцев, уносили в машину.
Я понимала - будут беречь. Часть взяла Третьяковская галерея и больше всех - Ярославский художественный музей. Уезжая, я оглянулась — мастерская была абсолютно пуста.
ОЖИВШИЙ ШКАФ
У моего знаменитого однофамильца, американского скульптора, столпа поп-арта Джорджа Сигала много сходных со мной сюжетов, даже как-то противоестественно много совпадений. Интересно было бы узнать, не родственники ли мы.
Ему тоже интересен человек в современном пространстве, его тема - «человек и вещь», «человек и город». Однако он берет реальный стул, оконную раму, дверь — вещи массового производства, стандартные, у которых нет и не может быть индивидуальности, — и сочетает их с фигурами людей, которые он «формует».
Это техника создания посмертных масок, только форма снимается не с трупа, а с живого человека. Такое сочетание производит сильнейшее впечатление. Ты видишь не человека, а оттиск того, что им было, на реальном фабричном стуле.
Происходит отчуждение человека, превращение его в вещь. Только реальные вещи присутствуют в композициях как абсолютно самодостаточная концепция дизайна, на фоне которой скульптурные образы людей выглядят необязательными и легко заменяемыми. Это травматично, даже мучительно и потому современно.
В мои композиции вещи попадают прежде всего потому, что с ними была связана та или иная конкретная жизненная ситуация. Для меня вещи всегда одушевленные. Они живут своей отдельной насыщенной жизнью, но эту жизнь вдохнули в них люди: те, кто сидел на этих стульях, скамейках, за этими столами, жил в этих стенах.
Помните слова чеховского героя: «Дорогой, многоуважаемый шкаф»? Для него именно этот шкаф особенный и неповторимый, наполненный воспоминаниями детства. И я живу такими воспоминаниями.
Я ТОЖЕ НЕ ЗНАЮ
Человек всю жизнь находится «в дверях». Из одного пункта вышел, а в другой еще не пришел. Что будет впереди - не знает. И я тоже не знаю…
Подготовил Михаил КРЕНДЕЛЬ
Источники: Стихи Юлии Сегаль; альбом «Юлия Сегал. Скульптура» (Киев, 2014); интервью Юлии Сегаль газете «Вести» (Израиль, 2008) и галерее «Дукат» (Киев, 2016).
Фото: Анна РОЗ