Тревожная пластика Марианны Романовской (1929-2009) лишала чиновников от искусства сна и покоя. В чем только они не обвиняли скульптора!
Но сколько бы идеологических ярлыков на нее не навешивали, Марианна Романовская, по словам известного искусствоведа Вильяма Мейланда, неизменно оставалась «в ладу с собой и заодно с миропорядком».
Искусство Марианны Романовской в застойные и даже в свежеперестроечные годы всегда подозревали в неблагонадежности. Ее тревожная пластика лишала чиновных обывателей вожделенного идейного покоя и формального благополучия. Достаточно было появиться в экспозиции какой-нибудь хоровой московской выставки невинным романовским «подушкам» или иной пластической малости, как кругами по воде расходились ответственные мнения о «формалистических вывертах», «левизне», «заумности» и так далее.
И, чего греха таить, складывались целые группы художников, носивших на себе незримые знаки левацкого избранничества. Увы, это также была форма застойного окостенения, не способствовавшая нормальному развитию искусства.
Между тем Романовская, сколько бы на нее ни навешивали ярлыков, неизменно была «в ладу с собой и заодно с миропорядком». И, что очень важно, в ее мастерской всегда было много новых работ. Превратности времени никогда не могли отменить главного дела ее жизни — творчества.
Сегодня, после того, как вслед за распадом Союза ССР перестал существовать и прежний Союз художников, многие его члены испытывают состояние растерянности и даже покинутости. «Нет тех дней привольных боле», когда распределялась так называемая «творческая помощь», кипела жизнь во всесоюзных домах творчества, шумели обсуждения выставок и клубные вечера. Романовская была активнейшим участником этой союзной и МОСХовской жизни, которую теперь не без основания поминают добром.
Надо полагать, чувства растерянности и оставленности посетили и ее, но не захватили полностью, не заставили опустить руки или броситься в другую крайность, имя которой «коммерция». Ей не приходится стыдливо прятать по углам внезапно зарябившие по многим мастерским композиции на религиозные сюжеты или ваять из вечных материалов салонных «нюшек».
Романовская в этом смысле опять шагает не в ногу и чем-то напоминает странную птицу в ее же композиции «Материнство», которая высиживает одно, но сугубо творческое яйцо.
Впрочем, появился и в ее мастерской хорошенький и словно припудренный Купидон. Однако судя по всему остальному, что наполняет ее мастерскую, отступление в красивость и салонность ей не грозит. Не каждому дано ходить в роли угождающего своему времени. Да и сам возмутитель спокойствия, Купидон, не выглядит в компании других авангардистских «инструментов», агрессивных птиц, собак и рыб чем-то явно инородным. Его плотное тельце, перекинутые через плечо крылышки на веревочке, лук и торчащие стрелы сделаны уверенной рукой мастера и живут в пространстве полноценной пластической жизнью.
Впрочем, само пространство в данном случае полноценным не назовешь. Мастерская перенасыщена стоящими и лежащими работами. Объемных форм в избытке, а вот объемлющего воздуха явно не хватает. Необходим простор выставочных залов, свобода ракурсов, экспозиционное экспериментирование, зрительская реакция, наконец. Пока же в ожидании выставки (кстати сказать, первой персональной) в мастерской Романовской главенствую три композиции, объединенные одним названием: «Я, Герой, и мой загадочный народ».
«Я» - это, разумеется, автопортрет. Женщина в полосатом одеянии (увы, напоминающем одежду арестанта, привычно себя чувствующего в большой «зоне») несет в руках традиционную добычу советских домохозяек — курицу. Контраст между гордо посаженной головой, увенчанной золотым рогом избранничества, и вяло болтающимися куриными останками очевиден. Романовская без излишней драматизации спокойно констатирует противоречивость своего существования в этом мире, где есть «дум высокое стремленье» и осознанная необходимость добывания магазинной курицы и прочих продуктов пропитания.
Миную пока что «Героя», стоящего между автором и «Загадочным народом», обратимся к последнему. Он, как и автопортрет, вырублен из дерева и представляет собой вертикальную фигуру мужичка с поклажей в руках и большим блескучим яйцом на прикрытой кепкой голове. Яйцо сияет как золотая мечта прогрессивного человечества о вожделенном благосостоянии, о том, что когда-то бровастый генсек, с трудом артикулируя, называл «чувством глубокого внутреннего удовлетворения».
Грудь «загадочного» персонажа испещрена надписями типа: «Люся» плюс «Боря» равняется «любовь». В одной руке мужичок несет закуску в виде классической селедки, в другой держит куриное яичко обычного размера, чтобы мы реально могли соотнести мечту и действительность.
Мужичок, надо прямо сказать, малосимпатичен во всех своих ракурсах. Это, похоже, какой-то собирательный образ «хозяина жизни» местного значения, что-то вроде слесаря-сантехника или техника-смотрителя. Любить это вечно матерящееся, попахивающее винным перегаром существо явно не за что. Разве что, как в 20-е годы, за пролетарское происхождение. Полагаю, что слово «загадочный» Романовская употребила очень условно, а то и просто как камуфляж. Может быть, какой-то другой в чистой сельской местности живущий народ и загадочен, но только не этот, представленный разновидностью товарища Шарикова.
Наиболее драматичен во всей пластической триаде персонаж, которого автор именует «Героем». Причем в данном случае Романовской не до иронии. Перед нами действительно герой, чья судьба оказалась изломанной слишком крепкими объятиями государства. По всем внешним признакам это академик Андрей Дмитриевич Сахаров, застывший в нелепой «ласточке» и опирающийся при этом руками на два ржавых железных колеса.
Не будем гадать, почему именно так, а не иначе изобразила его Романовская, разве что вспомним, справедливости ради, что для большинства своих современников академик Сахаров казался каким-то нелепым исключением, белой вороной инакомыслия. Официальным «героем» он стал для агрессивно-послушного большинства только после смерти.
Такой вот странный триптих, вокруг которого мелькают другие «колеса судьбы» и другие свободно парящие или перекрученные веревками персонажи.
Плывет, в частности, деревянная «семейная лодка» («Корабль», где он, она и ребенок связаны зримыми и незримыми узами); пребывает в «форме неуверенного стояния» керамическое дитя, делающее первые шаги; пишет какую-то свою вечную картину фанатичная старуха, застывшая перед мольбертом с невидимой кистью в руке...
Даже поэт Эдуард Лимонов, которого когда-то во времена его посюстороннего пребывания знала Романовская, кажется своим в ряду тревожной пластики. Портрет сделан давно, но, видимо, было в нем нечто провидческое, предсказывающее ту порчу, которая случилась в последние годы. Поэтому он теперь называется не «Портрет Лимонова», а «Портрет Лимонова, когда он был поэтом. Был, разумеется, и стихи роились как табачный дым под потолком. И молодые гении клялись в вечной верности Поэзии. Только кто-то заплатил за эту верностью жизнью, а кто-то остался тем, кем был в первоначальном аморфном проекте — железным щелкунчиком-неообериутом или лишенным чувства брезгливости политиканом, умело скандалящим в свою пользу. Разорванная пластика несколько кляклого на вид шамота идеально отразила существо процесса, случившегося в одном отдельно взятом поэтическом организме.
И так почти во всем,что сотворила Романовская, - сущность явления проступает из глубины пластики. Даже если бы хотел автор что-то прикрыть или приукрасить, ничего не выходит — лезут из всех плоскостей и складок прекрасные и ужасные образы и образины. И, как ни странно это кому-то покажется, по-прежнему трудно выставить содеянное, так как если раньше мешали идеологические и административные препоны, то теперь надо выискивать господ-спонсоров и выслушивать или во всяком случае учитывать их просвещенное мнение.
И я теперь уже не берусь судить, что хуже — каменная задница огромного государства или купеческое - «сделайте нам красиво!». До просвещенного меценатства, увы, далеко, а развалины госмашины еще только дымятся и при определенном повороте событий всегда найдутся опытные механики, чтобы собрать и закрутить все необходимые гайки.
А посему, вдохновенный ваятель, по-прежнему с трепетом вхожу я в твою мастерскую.
Вильям МЕЙЛАНД
(Текст к каталогу персональной выставки Марианны Романовской в Государственной Третьяковской галерее. Москва, 1993)
Объединение московских скульпторов благодарит Татьяну ШИМЕС за помощь в создании этой страницы.
Следующий материал: «Марианна Романовская. Шпингалет как мера всех вещей» (интервью скульптору Борису Орлову).