Новости

: Новости; 09 июля 2020

КАК СКУЛЬПТОР СОКОЛОВ БОРОЛСЯ С ДЕФЕКТИВНОСТЬЮ

Проект реализуется победителем конкурса "Общее дело" благотворительной программы "Эффективная филантропия" Благотворительного фонда Владимира Потанина

Серией статей, посвященных жизни и творчеству замечательного скульптора Александра Соколова, мы начинаем нашу деятельность в рамках гранта, полученного от Благотворительного фонда Владимира Потанина.

Важнейшим направлением в развитии нашего сайта является создание электронной энциклопедии московских скульпторов. По нашему глубокому убеждению, участниками этой виртуальной скульптурной галереи должны быть не только ныне работающие авторы, но и мастера, уже от нас ушедшие, однако оставившие свой след в художественной истории нашего города и страны.

Авторов хочется представить во всей полноте их творчества, по возможности, прикоснуться к их внутреннему миру, представить их мысли об искусстве и о пространстве, нас окружающем. Этому очень способствуют материалы, сохраненные их родственниками, на основе которых художник предстает перед нами цельной личностью, а не неким просто автором конкретно этих работ. Спасибо тем, кто откликнулся на наш призыв и готов делиться сокровенным для того, чтобы лучше узнали и помнили.

Символично, что первая наша публикация посвящена Александру Соколову, скульптору мыслящему, в своей кажущейся простоте достигающему поистине философских вершин. Эта яркая личность на художественном небосклоне Москвы станет первой из череды многих не менее интересных московских скульпторов, встреча с которыми нас ждет в следующих публикациях электронной энциклопедии.

Огромное спасибо Людмиле Александровне Богуславской, вдове скульптора, за уделенное нам время и предоставленные материалы.

И так – мы начинаем!

Георгий СМИРНОВ,

председатель Объединения московских скульпторов

"Моей матери сейчас 87 лет. У нее до сих пор великолепная дикция, она может без затруднений произнести любую букву, но — говорить не хочет. Наверное, самое главное в своей жизни она уже давно сказала.

Скорее всего, и я явился на этот свет, чтобы сказать что-то своё, ещё никем не сказанное, но при этом с абсолютной кашей во рту. БУКВЫ «Ш», «Р» и «Л» напрочь отсутствовали в моей речи, и, как я ни старался, понять меня не мог никто. Плюс — рахит. Таких в то время называли просто — дефективный.

Перспектива начать и окончить свою жизнь с таким неутешительным диагнозом меня, ясное дело, никак не устраивала. И я решил свою дефективность преодолеть.

Рахит и шепелявость устранились как-то сами собой, и, таким образом, наполовину дело было сделано без особых усилий с моей стороны.

Оставались буквы «Р» и «Л». «Взятие» буквы «Р» потребовало преодоления массы препятствий: не говоря о том, что началась и закончилась война, для начала на меня свалилась раскаленная «буржуйка», и я чуть не сгорел.

Затем, с небольшим промежутком, я едва не помер от обезвоживания на нарах товарняка Кисловодск-Сталинабад, пересекавшего пустыню Каракумы и застрявшего, в свою очередь, от обезвоживания паровоза.

Спасли меня туркмены известным азиатским способом — засунув по подбородок в бурдюк с кислым верблюжьим молоком. Куда они при этом засунули паровоз, осталось неизвестным.

Помирать, тонуть и гореть мне предстоит еще не раз и, что интересно, всякий раз по-разному, как, например, в следующий раз я чуть не сгорел закутанный с ног до головы в простыню, густо намазанную свежеприготовленной горчицей. Это было последнее средство в борьбе с, как тогда говорили, крупозным воспалением легких. Заворачивали младенца в эту самую горчицу, садились вокруг, пригорюнившись, и молча ждали— выживет, не выживет. Я — выжил.

Выжил для того, чтобы вскорости зачем-то сорваться с крутого берега Ворсклы и едва не утонуть в ее ласковых водах, не выпуская из рук свою рубашонку, набитую только что собранными кизяками для бабушкиной печки. Тетка спасла и меня, и кизяки.

Затем пошла полоса благоприятная. Я влюбился в изумительную девочку — Олю Князеву. Таких волшебных белокурых завитков в том месте, где затылок переходит в шейку, больше не было никогда (тем более что мы, мальчики, все как один были лысыми).

Затем отец народов, тов. Сталин, отменил карточки. Это было событие. Потом было что-то еще важное и не очень, и все это ради того, чтобы в одно прекрасное утро, на шестом году, едва проснувшись, я вдруг громко и отчетливо прокричал: «Р-р-р!» Проклятая буква сдалась!

На очереди была буква «Л». Но совершенно неожиданно, из-за угла, как на картине И.Е. Репина «Не ждали», объявился новый, скрытый по сих пор, дефект.

На вступительных экзаменах в МСХШ я, со всем возможным прилежанием, старательно выписал акварелью натюрморт в составе: лукошко. яичко, помидор и огурец. Представили? Огурец был написан прямо-таки как живой, можно сказать, с научной тщательностью — ‹о всеми ложбинками, пупырышками и легкой желтизной кончика. Чудо, а не огурец! Как сейчас помню! Но — коричневый.

Приговор был безжалостен: «Ваш мальчик — дальтоник!» Понимать эго надо было так: «Ваш мальчик — дефективный! Ему не место в нашей замечательной школе!»

Тут началось такое! Сначала помер от дыхания Чейн-Стока любимый вождь и учитель, и я чуть не отправился вслед за ним прямо на его же похоронах, чудом увернувшись от крупа шарахнувшейся под напором толпы милицейской лошади.

Затем, наконец-то, был изобличен, арестован к быстренько расстрелян, по-моему, последний на тот момент враг народа Л.П. Берия. Вокруг остались одни друзья, и можно было безнаказанно, с садистским удовольствием, проковырять ему булавкой глаза сквозь ненавистное пенсне на его портрете, что я немедленно сделал.

И в довершение ко всему, а может быть, вследствие чего, в «Учительской га-

зете», в заметке о конкурсе детского рисунка в городе Дели, было написано что-то вроде: «Особым виденьем мира отличаются пейзажи...» Это как раз обо мне. Ясное дело — особым, если я путал зеленый и красный.

В то время я год как был принят в районную художественную школу. Для этого вместо живописи пришлось заняться скульптурой. Я вылепил «Слона и Моську»! Моська была из белого пластилина, величиной с ноготь моего мизинца и с передачей особенностей породы. Надо сказать — китайская работа.

Слон, соответственно — с чайную чашку и весь серый, ну а «толпа зевак» — что-то среднее между ними, и пестрая. Весь этот театр помещался в коробке из-под печенья, где уже сидел в своей лодке, набитой до отказа микроскопическими зайчиками, дед Мазай.

Коробка была гордостью родителей, приводила в восторг соседей и гостей и без труда открыла мне дверь в художественную школу районного масштаба. Содержимое коробки, в конце концов, определило всю мою дальнейшую жизнь. А дальтонизм был попросту посрамлен и проигнорирован.

Оставался последний, как тогда казалось, самый упорный дефект — буква «Л». Лобовые атаки, обходы справа и слева, попытки взять, как немца под Сталинградом, в клещи, к успеху не привели.

Я отступил, надеясь, что как-то все само собой образуется. И в самом деле, невзирая на все мои дефекты, мне удалось закончить школу, год отработать на фабрике, три года отслужить солдатом в армии, где бывало всякое, и в очередной раз чуть не утонул, увязнув для разнообразия по горло в болоте, и где у меня в руках чаше, чем автомат, попеременно побывали: игла, мастерок, голень только что ампутированной чужой ноги, кувалда, барабанные палочки, руль автомобиля, кривая хирургическая игла и еще Бог знает какие интересные вещи, и где я между делом наладил массовое производство гипсовых бюстов незабвенного В.И. Ленина, параллельно научился делать уколы на обширных ягодицах разбитных медсестер, снова чуть не сгорел, заснув в окопчике под соплами внезапно заработавшей «катюши», встретил полет Гагарина, греясь на кирпичной стене полковой гауптвахты, и тотчас же был помилован в связи с таким всепримиряющим событием, и т.д. и т.д.

И все это для того, чтобы вновь очутиться в Москве, изобразить за сценой в театре топот копыт удаляющейся тройки, вой ветра, шум дождя, раскаты грома, звон разбитой посуды и прямо оттуда, из-за сцены, поступить в институт, получить диплом, после чего, благодаря некой протекции, пристроиться маляром на одной хитрой автобазе, где три дня в неделю я красил грузовики и писал номера, а к праздникам изображал на фанере бравого парня в белой рубахе с оловянным взором, устремленным в светлое будущее, крутящего огромный штурвал и провозглашавшего при этом: «Партия — наш рулевой!»

А кто же еще? Иногда он отрывал одну руку от штурвала н крепко сжимал в кулаке некую мерзкую извивающуюся гадину, всю истекавшую ядом, слюной и еще какой-то дрянью, и все понимали, эта гадина — империализм.

А для непонятливых у нее на хвосте было написано: «империализм». И парень в этой ситуации знал, что сказать, и говорил: «Миру — мир»!

И пока он продолжал рулить, из дверей моей мастерской вышел небольшой вооруженный отряд солдат разных войн, бодро выпорхнула стайка безоружных пионеров, степенно прошествовали «Материнство» и «Счастливое детство», горохом выкатились бесчисленные Пьеро, Мальвины, Артемоны, Карлсоны и Буратино.

Одного из них, верхом на петухе, кто-то видел в песках тех самых Каракумов.

Со всем этим хозяйством я был принят в СХ СССР, женился на замечательной девушке Наташе, родил с ней замечательных Дашу и Павлика, пробил и лишился трех мастерских, женился в другой раз на замечательной женщине Люсе, пробил четвертую мастерскую, последний раз чуть не утонул в Вишере, что на Урале, и в один прекрасный день вновь встретился с тем парнем в белой рубахе.

В какой-то момент он сбился с курса, порыскал немного и на корабле под именем «ГКЧП» подрулил прямо к Белому дому, где мы с ним вдруг обнаружили, что советская власть кончилась, и много каких известных вам событий произошло после этого, и все это ради того, чтобы к шестидесяти годам я, наконец-то, одолел букву «Л».

Свершилось! Последний — явный — дефект был преодолен! Но приобретая, мы, как известно, теряем. Обретя внятную дикцию, я потерял огромную долю своей привлекательности для так любимых мною женщин.

Нет, все, кто знал меня еще тем, прежним, который вместо «ложка», говорил «вожка», нет, они меня любят по-прежнему, а вот новых поклонниц вокруг меня что-то не видно, и, я думаю, это не оттого, вероятно, что редко какое женское сердце устоит, услышав: «Смотри, какая вуна...»

Так что не знаю, стоило ли преодолевать всю эту историю с преодолением собственной дефективности. Тем более, что говорить мне пришлось на совершенно другом языке — на языке моих работ.

Впрочем, расставшись с дефектами явными, никуда мне не деться от дефектов скрытых, коими, возможно, мы только и интересны и которые, для благозвучия, называем — индивидуальность.

В этом читатель легко может убедиться, рассмотрев приложенные к данному тексту картинки c выставки. Счастливо!"

(Преодоление дефективности или попытка автобиографии. Текст Александра Соколова для буклета, выпущенного к его персональной выставке — «Четыре печати» в галерее «Манеж». Москва, 24 января-11 февраля 2001 года)

Редакция сайта ОМС благодарит Людмилу Богуславскую за предоставленные материалы