Писательница Людмила Улицкая рассказывает о своем муже – скульпторе Андрее Красулине
Проект реализуется победителем конкурса «Общее дело» благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина
ЕСТЬ ПРИЧИНА, КОТОРАЯ УДЕРЖИВАЕТ МЕНЯ ОТ ТОГО, ЧТОБЫ ПИСАТЬ ОБ АНДРЕЕ КРАСУЛИНЕ — он мой муж, и потому страшно перейти границу частной жизни, перевести в область публичного мысли и чувство, выросшие в пространстве интимном. Но эта же самая причина и побуждает к высказыванию: тридцать лет разнообразного общения — напряженного и бурного, глубокого и содержательного, — довольно долгого брака, в конце концов, так взаимно изменили нас обоих, что все чаще мы попадаем в зону удивительного единомыслия, где совершенно невозможно вычленить «твое» и «мое».
ПОРОЙ МЫ УЖЕ НЕ ЗНАЕМ, ДА И НЕ ИНТЕРЕСУЕМСЯ ЗНАТЬ, кто из нас двоих впервые высказал мысль, сформулировал отношение к тому или иному предмету, заметил нечто на первый взгляд незначительное, имеющее отношение к «совместному проживанию момента». Это случается не каждый день, не каждый час, — изредка, но всегда с радостью осознается. Не важно, в какой именно точке происходит это единение, но с годами она располагается все ближе к природе, к миру, к области спонтанных движений, которые называют творчеством.
Вот произнесено это ключевое слово — творчество. Оно имеет природу, сродную радиоактивности. Заряд, который излучает. Я, как и многие другие люди, попала в зону воздействия Андрея Красулина.
Творческий заряд — мощный или слабенький, зародышевый — присутствует в каждом человеке. Собственно, это видовой знак, одна из отличительных особенностей человека. Он, этот заряд, не сопряжен ни с силой интеллекта, ни с нравственными качествами; иногда он не связан доже с талантом.
В русском языке нет даже точного слово — мы не говорим «творческость», а используем английское, очень бледное и рационализированное понятие «креативность». Так вот Андрей наполнен до краев творческой энергией, креативность — его основное качество. И потому все, что он делает, — готовит еду, ест, пьет, смотрит в окно, стирает рубашку, чинит велосипед, играет с ребенком — является творческим актом.
ПОЛНАЯ УКОРЕНЕННОСТЬ В ДАННОМ МГНОВЕНИИ уравнивает действия бытовые и профессиональные. Необходимость написать вот эту картину совершенно равна необходимости наскоро, к обеду вырезать еще одну деревянную ложку, потому что людей за столом оказалось больше, чем ложек на столе. Только необходимое, ничего лишнего. Отсюда же — отвращение к рутине, к суете. Не декларированное, а изнутри выявляющееся.
В выставках он не участвовал — даже такой естественный и законный для художника жест казался ему излишней манифестацией. Впрочем, этому способствовало то обстоятельство, что участие в выставках было для него невозможным: за тридцать лет — с шестидесятого по девяностый — его допустили к участию лишь в одной групповой выставке в 1979-м году, на Кузнецком Мосту, в зале Московского союза художников.
В общении с Андреем мне открывались важные вещи, о которых знаешь чуть ли не с рождения, но не осознаешь их: через Андрея открылась система координат, та культурная азбука, без который не существует никакое творчество. Эти новые открытия требовали от меня самоопределения: в мастерской Андрея я становилась писателем...
У Андрея есть излюбленные темы, к которым он постоянно возвращается. Это основные знаки космоса — круг, квадрат, крест. И параллельно этому — органическая тема: дерево, движение роста, раскручивания, прорастания…
Почему я говорю об этих знаках — круг, квадрат, крест, — находящихся исключительно в ведении искусствоведов? Потому что Андрей, взяв за руку, ввел меня в этот мир, по сути, — за пределы живописного, пластического, — и оказалось, что наука и искусство — одно и то же, всего лишь инструментарий для вхождения в жизнь.
Сколько умных ненужных книжек я прочитала в молодости, прослушала лекций, в какие только эзотерические кухни не совалось носом, пока не обнаружила, что надо все отодвинуть и просто посидеть... Возможно, мы обнаружили это совместно в один прекрасный день... Но согласованно, и с чувством благодарности друг другу.
И ВОТ МЫ СИДИМ И НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЕМ. И я постепенно стала догадываться, что «ничегонеделанье» Андрея — серьезное и осмысленное занятие. Но первый взгляд оно нерезультативно. Если результат — видимое и материальное достижение. Мы все в большей или меньшей степени заражены этой тайной болезнью материализма: результат можно пощупать руками.
Результат сосредоточенного неделания нельзя пощупать руками, его невозможно описать. Он заключается в достижении определенного состояния покоя и внимательного присутствия в мире. Это не имеет никакого отношения к экстазу, эйфории, возвышенности. Одним словом, описать невозможно, но от Андрея идет эта волна. И я стараюсь ее уловить, я пытаюсь научиться от него ничего не делать этим самым способом. Неделание — великое искусство. И уж во всяком случае — неделание лишнего.
Наверное, я думаю об Андрее гораздо больше, чем он обо мне. Зато я его и лучше знаю. И отца его, Николая Петровича, хорошо помню. Он умер девяносто пяти лет, ветеран трех войн — империалистической, гражданской, Отечественной, потерявший ногу в Севастополе, биолог, специалист по лесу, человек образцового достоинства, красоты и большой физической силы. Очень педантичный, организованный, западного, даже, пожалуй, немецкого, склада.
ОТ ОТЦА АНДРЕЙ УНАСЛЕДОВАЛ КРАСОТУ И СИЛУ, а от деда, священника и пьяницы — ту русскую размашистость, неуправляемость, азарт до самозабвения, из которых произрастает «священная русская болезнь». Каким-то образом это было связано с самозабвением творческим.
Работы последних лет — холодные монохромные пространства, полные волнующего, но абсолютно невысказуемого содержания, и являются тем местом созерцания, молчания и тишины, о котором мы тоскуем посреди удушающего города, в гонке, в одышке, в коллапсе... Смотрю, пытаюсь подобрать слово: Изнанка неба? Выход за предел? Смерть координат?
Глупое занятие — нет названия. Разве что номер опуса… На мгновение оказываешься там, где очертания прекрасных муз расплываются — музыка, слово, объем, цвет переходят одно в другое с легкостью, известной из сновиденья. Но в любую минуту можно отвернуться ото всего этого, и Андрей сварит чай, поставит но стол курагу и орехи, включит музыку. Дома хозяйничаю я, в мастерской — он. Остановка. Кажется, мы сейчас ничего не делаем…
Самая первая мастерская, в начале шестидесятых, было в Тимирязевке, рядом с моим тогдашним домом. Но мы не были знакомы, просто ходили по одной улице. Другая, на Масловке, много лет была центром моей жизни — окно почти вровень с землей, пивнушка в соседнем помещении, звон трамвая, блестки счастья и горя, лучшее место на земле, как мне представлялось.
Теперешняя мастерская — в Сокольниках — могу туда прийти, когда упадок сил, потеря энергии, просто плохое настроение. Посидишь, посмотришь по сторонам, пошаришь глазом по стенам и по полкам, и возвращается система координат, восстанавливаются масштабы происходящего: важное остается, мелочь и мусор высыпаются.
Андрей отбрасывает большую тень — мне хорошо в этой тени.
Людмила УЛИЦКАЯ
(Статья «Искусство неделанья» из каталога «Андрей Красулин. Образ жизни. Скульптура. Живопись. Графика». Москва, Государственная Третьяковская галерея; С.-Петербург, Государственный Русский музей, Музей Людвига в Русском Музее. 2004)