Сегодня знаменитому русскому поэту, писателю, художнику, скульптору Дмитрию Александровичу Пригову исполнилось бы 80 лет.
Одни называют его «легендой русского концептуализма» и даже «русским Данте». Другие, наоборот, заявляют, что Д.А. Пригов своими шумными акциями только «перебаламутил огромное количество людей вокруг», не оставив глубокого следа в литературе и изобразительном искусстве.
Скульптор Борис Орлов, близкий друг Д.А. Пригова, никогда не сомневался в «незаурядности и даже гениальности его поэзии». При этом Борис Константинович подчеркивает: «Пригов не из обаятельных героев публики. Скорее, наоборот. Его можно поставить в ряд с Гоголем, Лермонтовым, Достоевским, о которых сохранилось очень мало тёплых слов».
Сам Борис Орлов находит достаточно «теплых слов», когда говорит о Пригове как «рисовальщике», когда вспоминает годы их совместной работы в одной мастерской. Но это не мешает скульптору беспристрастно, нелицеприятно, а иногда даже очень жестко оценивать те человеческие качества Д.А. Пригова, которые вызывали отторжение у многих его современников.
Сегодня редакция сайта ОМС в сокращении публикует воспоминания Бориса Орлова «Два Пригова». Они представляют собой несколько текстов, написанных в разные годы, и отражают эволюцию отношений двух художников, в начале очень «теплых» и очень дружеских, а позднее – весьма непростых и напряженных.
Проект реализуется победителем конкурса «Общее дело» благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина
ПРИГОВ-ДРУГ
Наша дружба завязалась в 1957 году в Доме пионеров, что в переулке Стопани. Затем Строгановское училище, куда мы поступили в один год. Непрерывные контакты до 1972 года и у меня в мастерской, и в мастерской Шелковского, и в Коньковской квартире Пригова.
В 1972 году, когда он буквально озверел от службы в ГлавАПУ (Главное архитектурно-планировочное управление Мосгорисполкома. – прим. редакции сайта ОМС), я предложил ему выполнять договорные работы в скульптурном комбинате в соавторстве, и до 1985 года мы работали в одной мастерской, что называется «душа в душу».
Карьера в союзе художников нам обоим была закрыта. Царствие коммунизма казалось столетним. И поскольку из социальной сферы мы были исключены, вернее – самоисключились, то наша молодость и безответственность к собственному будущему продолжалась и продолжалась. Беспросветное и прекрасное было время.
ПРИГОВ-ЧУЖАК
Первое знакомство с людьми почти никогда не приносило Пригову успеха. Сразу возникала неприязнь, и только сила его поэзии сглаживала это чувство.
Я знаю не так много людей, которые отзывались бы о нём хорошо. Как правило, это те люди, которые близко его знают, лёгкие же знакомства чаще случались не в его пользу. У многих возникала даже враждебность, и объяснить это я не в силах.
На публичных мероприятиях, где ему приходилось выступать (не со стихами), большинство воспринимало его с раздражением, и не потому, что умён, не по зубам - скорее раздражал какой-то «флюид», исходящий от него.
Так собаки бросаются на чужака, потому что пахнет не так. А Пригов всегда и был чужаком, «посторонним» в том смысле, в каком читали мы у Камю. Не от мира сего, как сказали бы в начале века. Может быть, отсюда его кристальный интерес к сему миру. Может быть, отсюда и холодная ирония ко всему, как будто ничто в жизни не касается его лично.
Он свидетельствует, «летописует», как посторонний очевидец, обнажая нелепости повседневной, привычной и уже неузнаваемой жизни. Он как марсианин, нечаянно попавший на Землю.
Мережковский опять бы провозгласил в нём Демона.
Сам Пригов в шутку часто называл себя «инфернальным мужчиною». Во внешнем виде его что-то от чёрта: бегающие глаза, которые буквально пытаются «зыркать» по сторонам; возбуждаясь, он дёргается, то и дело шлёпая ладонями одна о другую и по ляжкам, как в чечётке, вот-вот пустится в пляс; лицо заостряется, а глазами всё стрижёт да крутит. Уши тоже необыкновенные: плоские, как у летучей мыши, и заострённые кверху, точно ушки чёрта со средневековых картин.
ПРИГОВ-ЗАВОЕВАТЕЛЬ
Пригов читал везде, куда бы ни приглашали. Читал помногу, часто терял контроль над аудиторией. Перед читкой он мне говорил: «Давай сделаем так: как только ты заметишь скуку в зале – дай мне знать, я буду на тебя поглядывать». И, конечно, не поглядывал. Пел как глухарь, пока не прочитывал всю программу.
Неуверенность в себе и колоссальная динамичность делали его завоевателем, который, чтобы удержать территорию, должен был всё время, непрерывно расширять её, расширять, метить, метить и расширять. Иначе она уходила из-под ног.
Он ничего никогда не пускал на самотёк, с железной волей пёр напролом, часто уже не контролируя ситуацию. Это был его социальный минус. Но рядом был и плюс. Он упрямо, кирпичик за кирпичиком, лепил здание своей публичности.
ПРИГОВ-НАРЦИСС
На различных творческих вечерах в МОСХе перед полуграмотной художественной общественностью Пригов выдавал такие замысловатые тексты, что большинство считало, что он «выпендривается», и ненавидело его! Страстно.
Вызывало неприязнь многих неизменное желание забегать вперёд, лидерствовать. Это качество проявлялось даже в мелочах. В обмене мнениями ему непременно нужно было утвердить своё мнение как самое верное.
Если мы шли куда-либо – ему надо было идти впереди, хотя бы на полшага. Я проводил эксперимент: чуть выходил вперёд, но он тут же восстанавливал исходное положение.
Если мы подписывали соавторский договор и при этом эскизы были мои, то он всё равно ставил свою фамилию первой. Он не мог примириться с такой комбинацией, как Орлов-Пригов. Только наоборот. Я думаю, что то, что казалось «тщеславием и честолюбием», было, скорее, фрейдистским комплексом Нарцисса.
ПРИГОВ-ТРУДОГОЛИК
Воля у Пригова железная. Даже стальная. Никакой пощады себе. Ни дня без строчки, ни дня без рисунка. Даже если болен. «Я не должен давать душе лениться» - его любимые слова.
К сорока годам у него уже было более четырех тысяч стихов, десятка два пьес, более полусотни рассказов-текстов, сотни мелких концептуальных текстов, чемоданы графики, ряд постановок в университетском любительском театре, где он работал около десяти лет.
Начатые дела все доводит до конца. Лет в тридцать захотел овладеть английским языком и овладел в короткий срок.
Примерно в двадцать три он увлёкся философией и несколько лет подряд методично изучал первоисточники в фундаментальной библиотеке Академии наук до тех пор, пока не освоил всё поле мировой и русской философии.
Часто жаловался, что страшно устал, что упал бы и спал месяц, но так ни разу не отдохнул. За всё за это расплачивался странными припадками, объяснить которые врачам не удавалось.
Вдруг резко, ни с того ни с сего, поднималась температура, и сердце почти останавливалось. Однажды чудом был спасён. После такого припадка дня три лежал трупом. И всё же что-то сочинял. Так родился ряд стихов о болезни.
ПРИГОВ-ДОБЕРМАН
Лет до тридцати пяти Пригов был предельно равнодушен к комфорту, к туалету, к еде. Помню, как в юности он много лет носил одни и те же сандалии, и когда они начали разваливаться, то скручивал части медной проволокой. Петли для вешалок и пуговицы не пришивались годами. Иногда вид его был просто комичен, он вдруг становился похож на мокрую ворону.
При всём этом он любил рядиться. Однажды он открыл мне дверь и предстал передо мной увешанный бусами. В ушах, на носу и в волосах висели клипсы. Я пришёл нечаянно, значит, он забавлялся сам с собой. При этом ещё печатал на машинке. Рисовал массу автопортретов в каких-то немыслимых головных уборах. Громоздил на себе этажи из шляпок.
Перед читкой в ЦДРИ летом 83-го он зашёл ко Льву Рубинштейну. Тот примерял бабочку. Тоненькому изящному Рубинштейну бабочка очень шла и придавала ироничности его и так ироническому облику.
Пригов схватил одну из бабочек, нацепил на себя и весь вечер её не снимал. Смотреть на это было дико, как на кошачий бантик на шее добермана-пинчера в момент драки, а Пригов в минуты оживления очень походил на добермана-пинчера. В это же лето шея его была особенно мускулиста, в течение года он с «железной волей» тянул эспандер по нескольку раз в день. И вдруг пушистая бабочка. В этом было что-то трогательно инфантильное.
В поэзии этой своей страсти рядиться он дал полную волю. Позднее, когда супруге его, Надежде Георгиевне Буровой, стало уже неловко за его внешний вид, а он уже становился поэтом, она решительно взялась за его туалеты. Пригов как дитя радовался новым курточкам, форсил, но если бы вдруг всё переменилось к старому, уверен, что он бы не опечалился.
Из всех жизненных удобств ему нужен один стол, всё остальное может быть таким, а может быть иным, ему всё равно.
ПРИГОВ-СПОРТСМЕН
За многие годы нашего знакомства я ни разу не был свидетелем того, что тонус его снизился. Мне даже казалось наоборот, что энергия распирает его с каждым годом всё более и более. Воистину, в здоровом теле – здоровый дух.
Совсем недавно часа три гулял с ним по лесам Тёплого стана. Разговор шёл об искусстве, о времени, о нас в искусстве и во времени.
И вдруг, при прощании: «А знаешь, Борис Константинович, сколько раз я сейчас отжимаюсь? – Не знаю, - говорю. – Ну, угадай, дорогой, угадай. – Раз пятьдесят, думаю. – Нет! Сто восемьдесят». Удивительная страсть искать свои пределы. На чём он успокоился: на двух сотнях или на пяти?
Спортсмен он прекрасный, несмотря на некоторую ущербность тела своего - после перенесенной в детстве болезни правая нога его сделалась тоньше левой.
В футбол играл блестяще. Наши лучшие строгановские форварды впадали в отчаяние, когда против них играл Пригов. Даже в драку лезли, когда видели невозмутимую приговскую мину.
Он замечательно играл в баскетбол, настольный теннис, волейбол. Страстный и азартный игрок, все виды настольных игр осваивал сразу и не знал поражений.
В Строгановке выдумал настольный футбол: двадцать две пуговицы и пуговица-мяч. Темп игры стремительный, увлечение повальное. И в результате Пригов – абсолютный чемпион. Помню случай, как он играл в этот футбол целые сутки со скульптором Гуецким, который никак не хотел уступать.
Однажды мы с ним купили настольный хоккей. Это было в первые годы, когда мы вместе снимали мастерскую. Очень скоро мы эту игру спрятали подальше, чтобы совсем не забыть, что мы художники. Пригов достиг виртуозной техники…
ПРИГОВ-ВИЗИТЁР
Ещё очень давно, когда нам было по тридцать лет, Дмитрий Александрович любил повторять чью-то «мудрость»: «До тридцати не женишься – никогда не женишься, до сорока не разбогатеешь – никогда не разбогатеешь, до пятидесяти не обретёшь известность – никогда не обретёшь».
К сорока годам была жена, неплохие заработки в Худфонде, а вот насчёт известности – только в узком кругу. Пригов никогда не жил спонтанно. Он формировал планы на пять, на десять лет и с железной волей выполнял их без авралов, без истерик. Он шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком строил своё здание.
Уже к концу 70-х он начал плести сеть полезных связей. Он использовал любой шанс, чтобы завязать нужное знакомство. Каждого такого знакомого он обсиживал с методичной настойчивостью.
Помню, в то время, когда мы зарабатывали в соавторстве, он работал в мастерской полдня, а вторую половину обходил знакомых. Каждого нового знакомца он выжимал как лимон на предмет новых знакомств, а выжатых быстро забывал, чем их смертельно обижал. Я знаю несколько человек, которые не могут ему до сих пор простить тех визитов.
ПРИГОВ-МЕФИСТОФЕЛЬ
Поиск популярности стал с какого-то момента приобретать болезненные черты. В некоторых ситуациях видеть Пригова стало мучительно. Как-то в Доме художника он организовал творческий вечер своей новой знакомой – Беллы Ахмадулиной.
Когда начался вечер, он сел не в зрительный зал, а на углу эстрады в позе «Мефистофеля» Антокольского, и так просидел весь вечер. Выглядело это очень топорно, как и многие публичные выходки Пригова. Я каждый раз сгорал со стыда.
Однажды, уже в начале 90-х, его пригласили на TВ на новогодний «Голубой огонёк». Операторы не замечали его – не поп-звезда, лицо не знакомо. Несмотря на это, Дмитрий Александрович непрерывно был в кадре: то остановится за спиной звезды, то пройдёт в одну сторону на заднем плане, то в другую.
Я и тогда не мог понять, и сейчас не понимаю, что руководило им в то время. Тогдашние «Огоньки» на телевидении вызывали в нашем кругу брезгливую реакцию. Никто в здравом уме туда бы не сунулся. Для чего нужно было мелькать в кадре? Свои только осмеют. Для тех, кто не знает – просто статист толкается.
Первая реакция – у человека крыша поехала. Но я-то знаю, что Пригов ничего не делает без плана, его душа – «арифметика». Значит, это тактика тотального присутствия. Потом спросят: что это за тип такой? Да это Пригов! Ах, Пригов, ну да…
ПРИГОВ-ПЕВЕЦ
Ещё в первые годы нашего знакомства я заметил, что Дима очень любит петь. Он пел заливисто, самозабвенно и невероятно фальшиво. Всем известно, что люди, лишённые слуха, очень любят петь.
На первом курсе в Строгановском училище в нашей группе кроме Пригова учился ещё один любитель попеть – некий Ванечка Першудчев. У него тоже отсутствовал слух. Его манера искажать мелодию отличалась от приговской. И когда они пели вместе, то эффект был невероятным. Ни тот, ни другой не видели себя со стороны.
Пригов был меломан, увлекался вокалом и многие арии пел наизусть. Больше всего любил петь монологи Бориса, но у публики успехом пользовалась ария Германа «О, постой, не уходи, ведь это мой последний смертный час». Пел он очень страстно, как итальянский оперный певец.
Я уже стал забывать его юношеское пение, как вдруг он опять запел, уже публично. Первый раз он запел в выставочном зале на Каширке зимой 1987 года на 47-м году своей жизни. Он солировал в молодёжном рок-ансамбле «Среднерусская равнина».
Это был год, когда рок-культура с грохотом вырвалась из подполья, а по телевидению без конца заявлялось о том, что молодёжь выбирает PEPSI. После пения со «Среднерусской равниной» я спросил Дмитрия Александровича, зачем ему это понадобилось. «Я выбрал ПЕПСИ» - отшутился он.
ПРИГОВ-ПРЕДАТЕЛЬ
Первая трещина в наших отношениях появилась в начале 1986 года. В одном из московских клубов молодая директриса решила организовать вечер современной поэзии. Авторов было немного, среди них Пригов и Рубинштейн. Такие мероприятия не проходили тогда без внимания КГБ.
Директриса очень волновалась и просила поэтов пройти по лезвию ножа, так чтобы не к чему было придраться. Совместно согласовали программу и договорились за пределы её не выходить. Всё шло хорошо, Пригов был последний. Публикой принят он был с восторгом, каждое стихотворение заканчивалось аплодисментами.
Тут он начал терять голову и стал читать то, что договорились оставить в папке. А под конец вывалил всё, что имел самого рискованного. Коллективное мероприятие превратилось в сольное. В моих глазах выглядело всё это ужасно. Мало того, что он сломал всю программу в свою пользу и нарушил корпоративную конвенцию, он еще и самым предательским образом подставил под удар директрису. На следующий день её уволили.
Вечером я высказал ему всё, что об этом думаю. Он и глазом не моргнул: «Не вижу ничего ужасного, она же знала, на что шла».
ПРИГОВ-БОЕЦ
Ещё в раннем возрасте Пригов начал болезненно переживать старение. «Ну вот и всё», «Ну, ещё немного и конец» - это было странно слышать от человека тридцати лет.
К сорока появилось другое: «Кто они? Они придут и сомнут. Какое им дело до меня!» В его кантате про Асхата Зиганшина, героя конца 50-х, который в течение полутора месяцев дрейфовал на барже с тремя товарищами по Тихому океану, рефреном звучит один и тот же отчаянный вопль: «Они меня забы-ы-ы-ы-ы-ли».
Этот страх смерти и забвения, ужас перед наступающими поколениями, которым волей-неволей придётся уступать место, с таким трудом, такими потом и кровью завоёванное, просто разрушал Дмитрия Александровича.
Вокруг него сформировалась напряжённая нервная аура. «Надо занять столько территории, чтобы при отступлении оставить меньше», «если нельзя воспрепятствовать, надо возглавить».
Он заискивающе бросался к каждой новой едва возникающей группе художников или литераторов. «Своего не убьют, пощадят».
В своём поколении ему тоже жилось не легко. На каждом углу подстерегала угроза выбраковки. Не зря я как-то сравнил его с доберманом-пинчером. Последние лет десять я видел его в позе боевой готовности. По природе он очень миролюбив, но раз взялся за гуж, то уж и не жаловался, что не дюж. Постоянно вступал в борьбу, ничего не оставлял без боя, если мог вмешаться.
ПРИГОВ-ЭКСТРАВЕРТ
В девяностые годы в нашей тесной дружбе уже появилась всё больше и больше расходящаяся трещина. Наши стратегические установки оказались противоположными.
Пригов был одержим соперничеством со мной, и к концу 90-х годов, когда моё имя почти напрочь было вычеркнуто из поля действия нашей изобразительной культуры, он явно торжествовал победу. Тем не менее, я в это время прессинга сделал ряд важных и лучших, на мой взгляд, проектов.
Разница наших подходов заключалась в том, что Дима был сторонником экстраверсии, а я интроверсии. Он искал счастья в немедленном контакте с публикой, а я запирался в мастерской. У каждого свой путь.
Дима всё время говорил мне наставительно: «Если не съесть пирог сразу из печки, то он скоро засохнет или заплесневеет». Скорее всего, он был прав. Он своё успел схватить своевременно, а я рисковал, и в девяностые мне было совсем тревожно. Нулевые же годы показали, что оба правы по-своему, что жизнь иррациональна, а счастье своевольно.
ПРИГОВ-ХУДОЖНИК
Пригов был замечательный рисовальщик. Именно рисовальщик, а не график в цеховом понимании этого термина.
Он никогда не использовал никаких графических технологий, не пользовался цветом. Его орудием были только шариковая ручка или графитный карандаш. Здесь он достиг фантастических успехов.
Но вот парадокс, эти рисунки он никогда не выносил на публику. Один только раз на Каширке в 87-м году он показал свой «Бестиарий», и всё.
На мои вопросы, почему он никогда не показывает свои рисунки на выставках, отвечал: «Это не для публики. Это сугубо личное дело, как бы психотерапия».
Он рисовал каждый вечер перед сном часа по два, может, более. Он мало занимался скульптурой, очень мало, но в рисовании проявлял себя как скульптор. Шариковой ручкой он доводил объёмы до такой плотности, что они звенели. Он довёл своё мастерство рисовальщика до абсолютного совершенства…
И всё складывал в коробку, ни на одном рисунке нет ни дат, ни подписей. К концу 80-х годов, когда начался выставочный бум, Дима бросился делать инсталляции. Здесь он проявил себя как блестящий сценограф. Он не боялся пространства и профессионально владел им.
И опять сотни рисунков - проектов инсталляций ушли в коробки без дат и подписей. После его кончины Надежда Георгиевна позвала меня разобраться в архивах. Я был потрясён количеством сделанного, и его безответственностью к сделанному. Я помог его жене с датировками, но главное, что мне открылось, - это его место в потоке «измов» второй половины двадцатого века.
Пригова часто причисляют к концептуализму. Было и такое, но это было в сфере словесности. Здесь он остроумно переводил свои словесные затеи на пространственные объекты, будь то консервные баночки, почтовые конверты, стенды для интерактивных акций или «гробики».
Всё это была игровая эквилибристика, весёлая и остроумная, как и вся его поздняя поэзия. Все эти его пространственные опыты, в совокупности с его «стихографией», и текстовые сценографии сделали его в глазах критиков концептуалистом. Пригов не возражал. Это был мейнстрим.
И вот, почти через десять лет после Диминой смерти, в ГТГ была организована большая ретроспективная выставка («Дмитрий Пригов. От Ренессанса до концептуализма и далее», 2014. – Прим редакции сайта ОМС). Сотни его рисунков были извлечены из чемоданов, оформлены, и все увидели совершенно неожиданного Пригова, совсем не того, к которому привыкли: блестящего остроумного карнавального шоумена, кричащего кикиморой. Увидели того Пригова, какого сам Пригов и не планировал в своих стратегиях.
Открылся, против воли самого Пригова, экзистенциальный метафизик, заклинающий УЖАС и изгоняющий бесов.
Я ходил по выставке, и всё время вспоминал того старого моего друга Пригова, Диму Пригова, с которым сочинял стихи, строчку он, строчку я. Наши юношеские ночные бдения у него на кухне в Беляево, то с Брахманом и Атманом, то с Сакральным и Профанным, то с Гансом Касторпом на Волшебной горе.
И вот этот тревожный сокровенный Пригов, беззащитно противостоящий жестокому времени, открылся вдруг всем.
«Они меня видят, проклятые,
А мне их лица не увидать!»
Борис ОРЛОВ
Полный текст «Два Пригова» на сайте Бориса Орлова