В 1941 году Владимир Цигаль (1917-2013) попал в бригаду знаменитого советского плакатиста Дмитрия Моора. В статье "Батька Моор", которую мы публикуем, Владимир Цигаль рассказывает о том, как они сообща - "шершавым языком плаката" - выметали фашистскую нечисть и почему Александр Терентьевич Матвеев отговаривал молодого скульптора идти на фронт.
Проект реализуется победителем конкурса «Общее дело» благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина
... Раньше я знал лишь работы Моора, которые печатались в журнале "Безбожник", и несмотря на то, что он преподавал у нас в институте (правда, на Кировской, где помещался графический факультет), я с ним лично знаком не был.
Да в этом ли дело? Война! Именно там, на графическом факультете я понял главное - что я должен делать сейчас, завтра, каждый день...
… Я, как и многие студенты, ночами торчал на крыше, охотясь за «зажигалками», и мечтал (даже во сне снилось) поймать такого сигнальщика. Нет, в этом не повезло.
Но поймали мы как-то осветительную ракету. Она медленно спускалась на парашюте неподалеку от нашего деревянного стандартного дома на Мазутном проезде. От ее мертвенного света все стало каким-то странным, непривычным. Мы сломя голову бросились за ней, перегоняя престарелых «пожарников» и мальчишек. Ракета была хорошо видна в ночном небе и медленно спускалась на картофельное поле за нашим домом.
Вот она! Я схватил ракету - этот металлический патрон примерно метровой высоты, от которого сильно пахло горелой нефтью или чем-то в этом роде. Она еще не потухла и очень дымила. Толя Посядо схватил белый парашют - шелковый, со стропами - настоящий боевой трофей!
Это не «зажигалка» какая-то. Всё мы приволокли домой и с гордостью рассказывали нашим соседкам, как мы его поймали.
- Смотри, на патроне немецкие буквы!
Они почему-то остались в памяти: это не буквы из учебника немецкого языка — это буквы Войны.
Девушки щурили глазки и примеряли на себя белое шелковое полотнище.
- Какие прекрасные кофточки выйдут!
Но тут прибежали военные, крича еще на лестнице:
- Сюда парашют занесли?
И всё отобрали - война!
Что же делать? Пробовали мы уйти в ополчение. Я собрал свои пожитки в мешок, затянул его веревкой и пошел из дома. В меня вцепилась Зина Сатанова - архитектор, наша дальняя родственница, и со слезами умоляла бросить эту глупую затею. Ну прямо как на картине «Проводы новобранца».
В институте всех нас, добровольцев, построили; девушки смотрели влюбленными глазами, провожали с цветами и тоже плакали, как плачут, провожая героев. А я видел только одну из них и не цветы, а ее руки и глаза, полные слез. Правда, на второй день нас всех отправили домой - вышло распоряжение студентов гуманитарных вузов не брать в ополчение, нужно беречь такую «драгоценность»!
Мы метались, как и другие ребята, стараясь куда-нибудь приложить свои силы - до занятий ли теперь было? Но не знали куда.
А Моор знал. Он организовал на Кировской плакатную бригаду. Хорошей бумаги в институте было много. Сам Дмитрий Стахиевич рисовал оригиналы плакатов в размер полуватманского листа, а мы ножами и скальпелями вырезали из нее трафареты. Девушки с помощью одежных щеток масляными красками в два-три цвета делали весь тираж плакатов. Назавтра они уже висели на улицах и площадях. Это были первые наши институтские «Окна ТАСС» (или «Окна РОСТА», что вернее, так как Моор работал в них еще с Маяковским).
Обычно Дмитрий Стахиевич сидел у стола, заваленного бумагами, эскизами, красками. Одну ногу он подкладывал под себя; его мягкое, доброе лицо светилось улыбкой, и на лоб свисала прядь седоватых волос.
Давно он гремел на площадях плакатами, как Маяковский стихами, теперь опять наступило главное время в его жизни. Опять с его плаката смотрели немигающие глаза и палец в упор указывал на каждого из нас: Ты записался добровольцем?!
Он повторил свой знаменитый плакат, изменив только буденновскую форму на современную солдатскую - время вновь поставило этот неумолимый вопрос, обращаясь к совести нашего поколения.
Все душевные переживания - эвакуация, голод, страдания людей, тревожные вести с фронта, наконец, любовь, ненависть - в такое сложное время сосредоточиваются как в фокусе на острие пера художника. И оно становится страшным оружием в общей борьбе.
Этим пером и кистью был сделан плакат «Захлебнешься, собака», где маска Гитлера тонет в крови: верхняя половина листа черная, нижняя красная - кровь доходит уже до усов Гитлера, скоро ему конец.
Он делал рисунки к плакатам с изображениями Гитлера, Геринга, Гиммлера, Геббельса и многими другими, делал по-мооровски беспощадно, а затем придумал сделать эти рожи объемными из папье-маше. Вот этим я и занялся. Лепил их по рисункам Моора из глины, делал гипсовые формы; с другими студентами мы прокладывали их кусочками бумаги, сушили, раскрашивали и приклеивали к плакатам.
Получалось здорово! Моор был доволен такой новой формой полуобъемного плаката. Он доставал откуда-то бутылку вина, наливал себе и своему «адъютанту» Володе Лазареву по стаканчику, намазывал на черный хлеб толстый слой горчицы, посыпал сверху крупной солью и кушал. Закуска эта называлась «а-ля-Моор».
В октябре институт эвакуировался в Самарканд, и тотчас же возобновилась работа бригады. Мы выпустили первую партию плакатов с Гитлером и «фрицем», но к утру узнали, что все маски с плакатов сорваны. Их содрали местные жители и продавали на базаре. Да что удивляться этому, жизнь была очень трудной (мы сами однажды вынесли все стулья из помещения бригады и продали их).
Моор в то время очень много и увлеченно работал. Да и мы под его влиянием стали делать свои авторские плакаты.
Особенно запомнился один мой шуточный плакат, приуроченный к Новому году. Ничего мудреного не придумал - Дед Мороз здоровенной метлой выметает «фрицев» и прочую нечисть, которые летят вверх тормашками с нашей земли. Казалось, нарисовать это не так уж трудно, но всё получилось не смешно.
Дмитрий Стахиевич, проходя мимо, заметил:
- Конечно, не смешно! Потому что ты сам, рисуя, не смеешься. А ты смейся, смейся!
Отошел, потом вернулся и нарисовал у Деда Мороза вместо рта какую-то ижицу, чуть-чуть потрогал кисточкой глаза, бороду и, так как мы все покатывались со смеху, сказал:
- Вот только еще «фрицу» пинка покрепче дай, и будет хорошо! Нельзя делать искусство равнодушно. Нужно смеяться, плакать, любить или ненавидеть.
Днем мы работали в бригаде или просто слонялись по городу в поисках заработка, а ночами я думал о фронте. Сохранился небольшой рисунок, на котором я изобразил себя лежащим в худжии, как в тюрьме, и сквозь узорную решетку смотрящим на идущих красных солдат. Эти мечты все же кончились тем, что мы решили бросить институт (из института нас немедленно официально исключили), диплом, учебу и уйти добровольцами на фронт.
Перед отъездом мы зашли попрощаться к А.Т. Матвееву. Он выслушал нас стоя, чуть опустив голову, исподлобья поблескивая стеклами толстых очков в роговой оправе. Мы рассказывали, что собираемся на фронт добровольцами, а он курил, глубоко затягиваясь дымом, еще ниже опустил голову и как обычно, стоя, «с упором на одну ногу», постукивая по земле носком другой, сухо сказал:
- Не советую, вам учиться надо.
Что было за этими словами? Боязнь, что нас убьют или искалечат, а мы этого не понимаем, или он верил в то, что мы студенты способные (я по классу Матвеева получал «сталинскую» стипендию) и нужно делать диплом, учиться. Или считал нужным дорожить каждой минутой для работы - зная его высокие требования к искусству, трудно сказать. Александр Терентьевич был очень немногословен.
Да и в искусстве он, казалось, не поддается настроению времени, не стремится откликнуться своим произведением сейчас же, немедленно, а делает всё, как прежде, обстоятельно, не торопясь, чтобы вещь осталась в искусстве надолго, да и говорит об этом спокойно, мудро. Красота его юных женщин, пластичные фигуры мальчиков мне казались тогда такими прекрасными и такими далекими от той нашей жизни. А у Александра Терентьевича вызывали удивление наши опоздания на занятия из-за очереди за лепешками, наши оборванные козырьки и синяки под глазами от ежедневных драк на базаре.
- Все это не оправдание, — говорил Матвеев.
А война? Он так, по-моему, и в дальнейшем ничего не сделал о войне, и все же его произведения остались в нашем искусстве как великое откровение.
Война тоже должна была обрести своих поэтов, художников, скульпторов. И нашла их в скульптурах и монументах его учеников, моих сверстников. Но для этого тогда нам нужно было не согласиться с Матвеевым, отвергнуть правила института, военкомата, так как студенты-дипломники имели бронь, нарушить правила железнодорожного транспорта, где для проезда нужно обязательно иметь железнодорожный билет...
Мы постучали в худжию к Моору. Было раннее утро, он еще спал, и мы в прихожей тихо шепчемся с Екатериной Ивановной - женой Моора.
- Нет, что вы, я обязательно разбужу Дмитрия Стахиевича. Как же не попрощаться?
- Если бы я был молодым, то обязательно пошел бы на фронт вместе с вами. Желаю самого лучшего и, может быть, это вам пригодится, ведь путь трудный. И он написал на листке полуватманской бумаги:
Владимир Цигаль, талантливый и горячий художник, работал в бригаде оборонного плаката, выполнил несколько работ на оборонные темы, проявил себя как мастер и подготовленный рисовальщик и скульптор.
Заслуженный деятель искусств
Д. Моор
5 апреля 1942 г.
Встал, оделся, поцеловал на прощание. И подарил цветок - он и сейчас хранится у меня как память.
- Ну, посидим на дорогу...
Каждый из этих мудрых людей был по-своему прав и каждый желал нам только добра. Суховатый и молчаливый Матвеев - сам, как скульптура. Когда я смотрел на него, мне часто казалось, что к его знаменитому автопортрету приделали аккуратно выглаженный костюм и дали в руку дымящуюся папироску.
… И «батька Моор» — в поддевке, надетой на застиранную пижаму, в бараньей папахе и валенках, - а кругом плакаты, подрамники, рулоны бумаги на столе, на полу; в этом хаосе он увлеченно рисует и лишь иногда вынимает изо рта папироску, чтобы пошутить или закурить новую…
Написал я все это для того, чтобы принести им обоим свою запоздалую благодарность.
(Статья «Батька Моор» из сборника "В.И. Цигаль. Не переставая удивляться…», Москва, «Советский художник», 1986)
ОМС благодарит Александра Владимировича Цигаля за предоставленные материалы.