Проект реализуется победителем конкурса «Общее дело» благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина
Искусствовед Арам Асоян, один из самых близких друзей Аделаиды Пологовой, рассказывает о ее жизни и смерти.
ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
В последнее лето она растревожила странным рассказом. Я приехал из Питера и застал ее одинокой. Все разъехались по дачам, и по вечерам она искала в противоположном крыле комбината светящиеся окна хотя бы одной-двух мастерских. В этот раз я и сам надеялся найти свидетельства, что Алла не одна: на старости лет она стала испытывать необъяснимые страхи. С наступлением сумерек окна заставлялись фанерными щитами, дверь мастерской тщательно запиралась. Эти перемены в Аллином поведении особенно бросались в глаза, потому что всю свою жизнь она жила открыто и, казалось, беспечно.
В атмосфере начавшихся фобий и возник этот рассказ: она сидела за пасьянсом, вдруг внезапно в мастерскую вошли двое пьяных мужчин. Они бесцеремонно прошли к столу и стали с нажимом ей выговаривать: «Какой ты скульптор? Дерьмо! Что ты можешь?»
Во время рассказа глаза Аллы увлажнились. Не в ее характере было плакать, тем более жаловаться. В самые трагические дни она была всегда сдержанна и никакие экстатические состояния ей были как будто невдомек.
Не поверив ни одному ее слову, я кинулся на след обидчиков. В длинном коридоре художественного комбината мне попался керамист Миша Перелыгин, нередко помогавший Алле в ее трудах. Он с удивлением выслушал мой торопливый пересказ и уверенно заявил, что, кроме него, в комбинате никого нет… да и быть не могло – все разъехались, и вахтер может подтвердить.
Этот эпизод – повесть о том, как трудно расставалась Алла со своей ежедневной работой. Силы стали заметно уходить, и это не могло не волновать, не рождать тревожные сомнения в своих возможностях.
УЧЕБА И СТЕМПКОВСКИЙ
Скульптором она стала случайно. В Свердловском художественном училище училась живописи. И потом часто вспоминала царивший там дух товарищества. Это были голодные и холодные военные годы. После окончания училища, где были неплохие преподаватели, она поступила в МИПИДИ, снова на живопись.
Но очень скоро один из мастеров, присмотревшись к ее этюдам, сказал ей: не рисуешь, а лепишь. Так она стала начинающим скульптором, но окончить московский институт ни ей, ни ее однокашникам не удалось. МИПИДИ разогнали за космополитизм, а студентов отправили в Ленинград доучиваться в «Мухе». Там Алла сидела за партой с молодыми людьми, вернувшимися с фронтов Великой Отечественной войны. Среди них был и «лейтенант Неизвестный Эрнст», о котором стихи А. Вознесенского знают наизусть не только его одногруппники, но и поздние поколения школяров Мухинского училища.
Юной Алле фронтовики казались чуть ли не героями «Илиады», но к скульптурным произведениями Неизвестного она была безразлична. Головное художество, даже весьма умное изобретательство ее не вдохновляло. Но об этом она мне молвила в ненарочитой беседе уже в зрелом возрасте, ставши вдвое-втрое старше того Неизвестного, которого знала в дни совместной учебы.
Среди своих поздник наставников она чаще других обращалась к взаимоотношениям с А.А. Стемпковским. Не помню, он ли фигурировал в одном из рассказанных Аллой анекдотов.
Словом, один из профессоров МИПИДИ любил перед лекцией пропустить 150-200 граммов. Хорошо зная его привычку, в рюмочной всегда готовили для него вместе с порционной водкой дежурный бутерброд. Наш герой водку не закусывал, но обязательно занюхивал. В конце концов в рюмочной к этому привыкли и бутерброд перестали менять. Подавали один и тот же.
Но в один злополучный день профессор решился его надкусить и сломал зуб. Лекция, к ликованию студентов, была сорвана. Каждый раз, рассказывая эту историю, Алла смеялась, словно возвращаясь во времена юности, но к Стемпковскому она относилась нежно и благодарно.
МУЖ АЛЕКСЕЙ
В Ленинграде Алле была противопоказана погода с ее сыростью и морскими ветрами, да и регулярные городские ландшафты были ей не по вкусу.
Как только закончилась учеба, она тут же уехала в Москву, благо ее молодой муж Алеша Письменный, многообещающий скульптор, сын известного в свое время писателя Письменного, был уроженцем Москвы.
В Ленинграде в студенческой среде Алеша был нежным и любящим, но в столице его словно подменили. Он начал пить и менять женщин, одну на другую. О судьбе Аллы и младенца Алеши он или не думал, или предпочитал не думать… Вскоре Алла ушла от него.
Московская жизнь начиналась трудно. Не было жилья, мастерской, денег. В конце концов она нашла пристанище в «Отдыхе», дачном поселке недалеко от Москвы.
Довольно скоро ей дали под мастерскую один из московских подвалов, но, чтобы растить сына, нужны были деньги, и она вынуждена была обращаться за помощью к Алеше. Он с цинизмом баловня судьбы бравировал перед ней, демонстрировал свои успехи ловеласа, и она с ужасом наблюдала, как он падает ниже и ниже. Алла не узнавала его. В сорок лет красивый, могучий, несчастный Алеша застрелился.
СЫН АЛЕКСЕЙ
Ей показалось, что жизнь задыхается, когда ее сын Алеша исчез где-то, отправившись в отпуск из Болгарии в Грецию. Этот путь он предпочел для эмиграцию в Америку, и от него три года не было никаких вестей. Канул в воду. В ту страшную пору Алла не находила себе места, но, превозмогая отчаяние, бежала от паралича воли, ища исход безысходной горечи в работе над скульптурной композицией «Nec spe nec metu» («Без надежды и страха», перевод с латинского.- Прим. сайта ОМС) (предъявление публике – Форум международного искусства: Людвиг в Аахене, Германия).
Алла то и дело возвращалась сердцем к Алеше, его детству. Однажды она писала: «С отъездом Алеши меня посетила мысль, что я мало пела ему колыбельных песен, <…> колыбельная рождает определенное состояние души и матери, и дитя, что, наверное, роднит их навсегда. Нежности, игры и тепла необходимо отдать ребенку максимум. И надо это уметь выражать. Мне всегда было некогда. Любовь к Алеше всегда была скрытна. Выражалась лишь в щедрости и мимолетных ласках. Вот я и получила за это.
Сейчас в связи с этой грустной мыслью я начала делать «Колыбельную». И сегодня, когда уже половина работы сделана (это дерево), я вдруг поняла, что это вторая работа – «Материнство» обе я делаю одинаково по смыслу. Мистика какая-то. И опять у меня лица матери и ребенка смотрят: один налево, другой – направо. Похоже, то мое одиночество было запрограммировано с самого начала. <…> Выход один – сделать еще одно «Материнство» с ясным сознанием каждой черты чувства и форм. Наверное, так рождались каноны».
АЛЕКСАНДР МЕНЬ И ОТЕЦ ФЕДОР
В отсутствии Алеши Алла испытывала неизбывную тоску и острую нужду в духовнике, и она часто ездила в Новую Деревню к отцу Александру Меню. Их отношения, пастыря и прихожанки, были, видимо, весьма близкими: когда отцу Аллы, Герману Исаковичу, переехавшему после смерти второй жены из Свердловска к дочери, понадобился ежедневный присмотр (он то разводил костерки в квартире, то перекраивал купленную Аллой новомодную куртку), отец Мень посоветовал Алле пригласить в дом молодую женщину, Наташу, прислуживавшую в его храме. Она быстро сдружилась с Германом Исаковичем и жила у Аллы в квартире на ул. Усиевича, д. 15 почти год.
Но, кажется, именно в эту пору началось знакомство Аллы с отцом Федором, незаметным сельским священником, который поразил ее своей чуткостью и молчаливым участием. Постепенно Алла все больше приникала к отцу Федору и все реже бывала в храме отца Александра Меня.
«Почему?» - спросил я ее при случае, зная, как ценила она образованность и интеллигентность Меня. «Для священника в нем много красноречия», - как будто доверив личную тайну, сказала мне Алла. «Театрален?» - поспешил я с вопросом. – «А отец Федор, - не отвечая на мой вопрос, продолжила Алла, - положит на тебя руку, и чувствуешь, словно сходит благодать».
ПЕРВЫЙ УСПЕХ И БЕЛАШОВ
Наверное, первым заметным успехом Аллы стала скульптурная композиция по сказке «Сестрица Аленушка и братец Иванушка". Скульптура была поразительной по лаконичной, выразительной компоновке и пронзительному, но сдержанному лиризму… После «Аленушки» Аллу стали узнавать, у нее появились государственные заказы, ею заинтересовалась критика. Ее работы стали вывозить на зарубежные выставки.
Алла как будто не замечала никаких перемен… Она занималась своим делом, а то, что происходило в итоге, ее волновало только в перспективе дополнительных средств к существованию.
Могло показаться, что она начисто лишена честолюбия. Но однажды, в пору интерьерного оформления Палеонтологического музея я стал свидетелем ее телефонной сшибки с анималистом Александром Белашовым. Случилось так, что они не поделили стенку, а рассчитывали на нее оба. Их диалог начался в мягких, пастельных тонах, но постепенно краски стали резче, пастознее, и через минуту-другую их разговор превратился в демонстрацию нетерпимости, гордыни того и другого. Чуть позже я был фраппирован взаимными оскорблениями, унизительными для художника. "Да ты... - А ты...", - неслось, как мог я догадаться по разгневанному лицу Аллы, с того и другого конца провода. Такой ее я и представить не мог. А между тем они прекрасно знали цену друг друга, и каждый из них, безусловно, в спокойном состоянии ценил не только себя…
КТО ПЕРВЫМ ПРИЗНАЛ ГЕНИАЛЬНОСТЬ
Гениальность Аллы признали рано. Открытие принадлежит Нине Жилинской.
Ее муж, Дмитрий Жилинский, рассказывал, как его юная супруга привела Аллу в их дом и крикнула, увидев мужа: «Смотри! Она – гений!». Жизнь подтвердила это открытие. Лишь Алла не считала себя гением, потому что никогда не читала Канта. Тот был уверен, что через гения с нами говорит природа.
Естественность Аллиной гениальности была заметна многим. Она ваяла, как дышала. Может быть, поэтому думала, что у нее нет учеников. Учительство предполагает обязанность наряду с прочим довести до последователей некие тайны мастерства. У Аллы тайн не было, хотя неофициальный патриарх московских ваятелей Даниэль Митлянский (в просторечии – Нолик), живущий по соседству с Аллой и деливший с ней комбинатский коридор в течение десятилетий, время от времени забегал в ее палаты, и не ради чая, а чтобы взглянуть, что Алла «опять выдумала».
Он, воспитанник самого Владимира Николаевича Домогацкого, учившегося у О. Родена и Р. Бугатти, преподавшего в Государственной академии художественных наук вместе с В. Кандинским и И. Жолтовским, восторженно говорил о ней: «Каждое новое творение – праздник! Образ! Находка! Новое пространство!.. Как в ней, маленькой такой, Богом столько наворочено! Зависть во мне клокочет, но ее быстро побеждает радость – вот что дано нам узреть, Дух Божий, явившийся в скульптуре».
ДОМ В ПЕСКАХ И ДИОНИСИО
Моральная (NB: не нравственная) девственность Аллы, как и политическая, была феноменальна. Я помню, как в Песках Ярославской области, где у Аллы был дом, подаренный впоследствии другу Дионисио, беженцу республиканской Испании (его образ запечатлен в «Поющих испанцах", 1977), мы торговали с ней у пьяного и вороватого мужика колхозные доски, а затем в опаске, что придут с обыском, лихорадочно спихивали их на темный чердак. Алла вела себя отважно и умело руководила сокрытием ворованного.
Что касается политической осведомленности, то моя «сестра» тоже была изумительна, так как никогда не слушала радио, с телевизором познакомилась ради перестройки; газет отродясь не то что не выписывала, просто не замечала.
Иногда словно опамятовшись, она вдруг приобщалась к окружающим с вопросом: «А кто у нас первый секретарь?». Радостный хохот был ей ответом. Первого секретаря давно уже не было, но был Генеральный, о котором даже в детском саду рассказывали причудливые анекдоты. Как-то Блок записал в дневнике: «Есть люди газеты и есть люди книги». Ко второму разряду читателей и принадлежала Алла.
КРУГ ЧТЕНИЯ
Без стихов она не жила ни в раннюю, ни позднюю пору. Впервые оказавшись в ее мастерской, первое, что увидел я: раскрытый том Марины Цветаевой.
Круг чтения Аллы не регламентировался никакими внешними причинами. Она читала все, что предполагало откровение, искус и обещало выход в неизведанное пространство жизни. От Пушкина до «барачных стихов» Игоря Холина, начертанных в ученической разлинованной рукою автора тетрадке. В молодые годы, пятидесятые-шестидесятые, в ее чтении преобладали зарубежные авторы: Бодлер, Рембо, Верлен, Киплинг, Клодель, Галчиньский, Рильке, Лорка, Ду Фу.
В семидесятые их потеснили «деревенщики»: Белов, Распутин, Абрамов, Шукшин, Николай Рубцов, потом – Серебряный век: Гумилев, Анненский, Мандельштам, Ходасевич. И всегда Платонов, Тютчев, Карамзин, Тарковский, Блок, Пушкин.
В изголовье ее спартанского ложа, на антресолях, постоянно раскрытой лежала Библия. Алла никогда не афишировала своих привязанностей, но и никогда не скрывала. В ее мастерской еще в застойные времена открыто валялись то на стульях, то на диване, к тихому ужасу малознакомых гостей, самиздатский «Архипелаг ГУЛАГ» и какие-то трактаты диссидентов-математиков, чтению которых она была обязана, вероятно, сыну.
ДОМ В ГРЕМЯЧЕМ И ЛЕНКА
В Гремячем, калужской деревне, где у нее был дом, она уговорила председателя колхоза устроить гончарную мастерскую и учить взрослых и детей забытому ремеслу.
Алла глубоко лично чувствовала разор деревни и считала, что только трудовая самодеятельность может спасти крестьян от пьянства и забвения навыков, так необходимых для восстановления села и его людей.
На первых порах усилия приносили плоды, и она мне писала с глубоким удовлетворением и одновременно с досадой: «В мастерской дела идут хорошо. Жаль только, что я почти одна с этими делами и одна с кучей всяческих огорчений. Пущена в ход приличная печь, с хорошей температурой, и гончарный круг. Гончарным кругом я воспользоваться, к сожалению, не могу из-за своей ноги… Я пытаюсь учить теорией. Получается, но долго и не очень-то эффективно. Тем не менее Ленка (деревенская разбитная девочка и персонаж Аллиных скульптур. – А.А.) вчера вытянула кривоватый маленький горшочек. Я его вручную подправила… Кринку, или, как здесь зовут, махотку. Я очень спешу поработать любым путем побольше товара, чтобы уже смогли что-то продать. Думаю, в случае удачи работники будут…»
Но работники так и не появились. Все закончилось как в чеховском рассказе «На даче»: интеллигентные дачники, приехавшие сеять «доброе, вечное», лечить и учить, и несчастные, невежественные, темные аборигены.
Вскоре в мастерскую через окна, выбив стекла, влезла та же Ленка с ребятами, и дети устроили веселый погром, поразбив первые изготовленные махотки. Председатель, поняв, что прибыли колхозу от гончаров нее будет, перестал Аллу слушать и прекратил какую-либо помощь. Через несколько месяцев мастерская была разорена. Деревня так и не дождалась своих умельцев.
РОССИЯ И АМЕРИКА
Раздумья о России то приводили ее в возбуждение, то ввергали в такую глубокую печаль, что, глядя на нее, хотелось чуда, вроде воскрешения Лазаря. За последние десятилетия она пережила широкий диапазон иллюзий, от возвращения России к ортодоксальному монархизму до надежд на «государственника» Владимира Путина, но ее отношение к Родине – не к государству, никогда не менялось, она лелеяла пушкинские строки:
Два чувства дивно близки нам –
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Немало художников, ее друзей и просто приятелей, еще до перестройки и после нее покинули Россию, и она совершенно толерантно относилась к их эмиграции, заинтересованно переписывалась с ними, принимала участие в их судьбах, но для себя не мыслила иной земли, хотя наперекор сердцу смутно сознавала, что «зуб истории, - как говорил А. Блок, - гораздо ядовитее, чем мы думаем, проклятия времени не избыть».
Ее сыне, обосновавшись в Штатах, вызвал ее к себе, в Америку. Она, стосковавшись, не задумываясь, тотчас полетела. Ее привели в восторг внучка и высотная архитектура Нью-Йорка, долгожданная встреча с сыном обновила сердце, он просил ее остаться, но через три недели она уже была в Москве. На вопрос, почему не осталась, ответила почти с извиняющей интонацией: «Я не могла там работать».
КРУГ ОБЩЕНИЯ
Вообще, Алла была мягким и скромным человеком, чуждалась публичности и своим поздним высокопоставленным друзьям, среди которых был и немецкий посол, и замминистра иностранных дел В.С. Семенов, предпочитала своего брата художника…
Среди ее друзей были самые разные люди, но все меченые Господом: рачительный ветеринар из Гремячего Саша; керамист Люсечка Доброва, знаменитая своим случайным уличным замужеством по мгновенному влечению за молодого, неизвестного ей армянина, подарившего Люсечке прелестную дочь…; бесстрашная в раннем возрасте, скидывающая с московских крыш зажигательные бомбы, экстравагантная и дерзкая в молодости и почти святая на последнем переломе лет, Света Асерьянц, не один год поднимавшая деревенскую церковь своего прихода и написавшая в ней все иконы; обязательный и увлеченный скульптор Саша Лягин, готовый быть Алле фельдъегерем во всех срочных делах, еще один молодой ваятель – Алеша Глухов, не расстававшийся с Андреем Платоновым даже на выставках, главный информатор Аллы и всей компании о событиях в сфере джаза, кинематографа и прочих занятных происшествиях; наконец, благородный Леня Рабинс, фронтовик, изысканный коллекционер, скульптор и многоженец, готовый всех своих пассий оставить ради Аллы, попавшей в трудную ситуацию или больницу; еще один Саша – тонкий остроумец и успешный инженер Саша Салнит, покинувший, несмотря на любовь к детям, семью и, конечно, московскую квартиру, а потому живший, как когда-то и Алла, в «Отдыхе».
В течение многих лет он писал в электричках роман о послевоенной Москве. По душевной щедрости Саши мне, наверное, одному из немногих, доверено было полистать машинописную книгу в руках, ее последние страницы еще не были написаны. Книга не была напечатана, и я не знаю судьбу этого текста, но посмертная судьба самого Саши Салнита определена скульптурным портретом Аллы.
СМЕРТЬ КАК ПРОДОЛЖЕНИЕ СУДЬБЫ
Давно замечено, что человек измеряется и познается через отношение к смерти. Мне кажется, что Алла боялась не самой смерти, а сопутствующих ей акцидентальных, случайных обстоятельств – насилия, боли. В старости она страшилась тени за ночным окном, заставляла или просила заставлять окна мастерской деревянными щитами.
Но смерть как чистую экзистенцию человеческого бытия она воспринимала трагически, то есть глубоко, ответственно и серьезно, иначе говоря, без суетных переживаний и нервных судорог, как продолжение созидания своей судьбы. В Алле не было гордыни при мысли о смерти, но и не было панического ужаса…
… Аллу отпевали во Владыкинской церкви, и батюшка в паузах скорбного ритуала успевал пропиарить свой приход и справедливо упрекнуть присутствующих, что они редко посещают храм. Перед отпеванием он спросил, как имя покойной по паспорту. Все замешкались. Аллу все близко знакомые звали Аллочкой, Аллой, но в каталогах она всегда числилась Аделаидой. Наконец, Алеша нашелся и ответил священнику. Ее отпевали Аделаидой.
Похоронили Аллу в Долгопрудном, ее маленькое тело погребли рядом с отцом, Германом Исаковичем, в одной небольшой оградке.
Прощальные речи были коротки. На похоронах народу было немного, но и немало. Все Аллу хорошо знали. Вокруг могилы толпились те же люди, что часто или редко бывали в мастерской. Алеша, приехавший из Штатов, болтливая от горя Люсечка Доброва, Боря Кочейшвили с замкнутым каменным лицом, суровая, как монахиня, Света Асерьянц, Саша Лягин, словно часовой… Чуть поодаль в каких-то несерьезных, не по сезону синтетических курточках мерзли больше от скорби, чем от мороза, два патриарха русского искусства, два Дмитрия, выросшие под сенью В.Ф. Фаворского, Жилинский и Шаховской.
Близкие люди уходят, с ними и часть нас уходит безвозвратно, - говорила Алла.
Через несколько дней в Долгопрудном шел снег, он похоронил ее еще раз.
Арам АСОЯН
(Из статьи «Алла, Аделаида, Аллочка» в книге: Асоян А.А. «От Дидро до Деррида. Философско-эстетические основы художественной критики. – СПб.: Алетейя, 2016)
Справка сайта ОМС
Арам Асоян (1941-2020). Дальний родственник Аделаиды Пологовой, один из самых близких ее друзей. Об Араме Асояне Аделаида Германовна говорила, что "он мой названый брат". Доктор филологических наук, профессор кафедры искусствоведения Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов.
Сайт ОМС благодарит Юлия Арамовича Асояна за участие в создании этой страницы.