Скульптор Лазарь Гадаев (1938-2008) рассказывает о том, почему в его работах так много птиц, как с ним боролся Матвей Манизер и при каких условиях человек решается на бунт.
Проект реализуется победителем конкурса «Общее дело» благотворительной программы «Эффективная филантропия» Благотворительного фонда Владимира Потанина
В последнее время все чаще думаю о детстве, возвращаясь к нему. Оно все больше видится как емкая мера искренности, взаимодействия с окружающим и нередко как эстетическая мера. Вновь приблизиться к нему – моя мечта. Именно в детстве я получил свои первые и прекрасные художественные впечатления.
Отец был замечательным резчиком по дереву. Его пластика до сих пор остается для меня образцом. Это был художник с сильно выраженной индивидуальностью, как бы мы сказали теперь – на грани прикладного искусства и скульптуры.
С благоговением храню его отдельные работы, среди них мне особенно нравится пивная чаша, по объему, ощущению масс, пониманию рельефа – вещь подлинно скульптурная.
Лица его я не помню. Но знаю, что отец был блестящим наездником, танцором, певцом. Он не боялся неожиданных перемещений и новых дел. Шесть лет он прожил в Америке, затем вернулся в Осетию.
Он был охотником. Это отчасти объясняет появление на чащах стилизованных турьих голов. Любимым материалом его было дерево. Одна из таких деревянных чащ хранится в музее изобразительных искусств во Владикавказе. Эта изысканная и по-своему монументальная стилизация волновала меня с детства.
Никогда нельзя сказать, что кто-то до конца освоил народную традицию. У меня это соприкосновение и постижение так или иначе происходит все время: и когда я снова возвращаюсь к национальной мифологии, и когда мы поем осетинские песни, и когда вспоминаю о танцах горцев. Это бесконечный, хотя и очень цельный мир.
Десятилетия я соприкасаюсь с осетинским эпосом. Он прежде всего концентрирует силу народного духа. В мифологии, в ее олицетворениях, ритмах и красках много такого, что оказывает влияние на мои замыслы, дисциплинирует, укрепляет язык моей пластики.
Сильное впечатления производят на меня осетинские песни. Когда один поет, а другие подпевают, уходящий в бесконечность звук, основная мелодия дополняется минимальными нюансами - появляется ощущение чего-то, напоминающего орган.
Всегда волновали меня работы народного скульптора Сосланбека Едзиева, его полная темперамента, мужественная и архаичная влюбленность в камень.
Когда Едзиеву было шестьдесят лет, он вырезал из камня скульптуру св. Георгия с ангелами. Едзиев создал большое количество надгробий в камне. Его дом – целый музей: автопортреты, портрет жены, изображения героев осетинского эпоса.
В начале 70-х в Москве работать в камне без эскизов было не принято. А мне помогла едзиевская школа, она стимулировала мое влечение к архаичной свободе в обращении с камнем.
Не всем это пришлось по душе. В те годы была довольно сильна ориентация на Прибалтику. По примеру латышских мастеров многие вещи решались обязательным оформлением части изображения в каменной «шубе».
Я всегда был противником такого подхода, стремился освободить человеческую фигуру от скованности. Не случайно, одни с одобрением, другие иронически называли меня тогда «мастером по дыркам». Вообще я никогда не умел, да и не хотел плыть по течению, работать в русле господствующего направления.
Я учился у известного представителя натуралистического академизма Матвея Генриховича Манизера. Он был непримирим к современным поискам, особенно в зарубежном искусстве. Как-то я принес в институт альбом, посвященный творчеству Ренато Гуттузо. Мы все с интересом рассматривали его.
Манизер был возмущен. Это, по его мнению, было не высокое искусство, а произвол, забвение традиций. На третьем курсе, когда рассматривали мои опусы, Манизер хотел меня выгнать. Все в нем восставало против моего архаизма, моего стремления обобщать, искать пространственную динамику изображения. А когда наш курс завершал учебу, он сказал: «У меня это единственный студент, который знает, что делает».
Внимательно мы смотрели тогда на старших. Как настоящую смелость воспринимали, например, работы Олега Комова, с их свободной композицией и красивым ритмом. В институтском семинаре по эстетике я написал статью о его выставке «На стендах «Юности».
В эти годы учения было много разного. И протест, и увлечение, и твердое желание найти себя, не уступить рутине, не превратиться в ремесленника.
Во многом основополагающее влияние оказала на меня та часть московской художественной среды, которая была так или иначе связана с матвеевской школой. Сам Матвеев как «композитор» меня не трогает. «Октябрь» - достаточно вялая, ходульная работа, но в обнаженных женских фигурах он поистине гениален. Их структурность, их конструктивный язык – это поразительно, и это необходимое для современного скульптора образование.
В этом отношении Матвеев для меня выше Майоля. Еще раз имел возможность посмотреть на Майоля во время прекрасной выставки французского искусства из коллекций Щукина и Морозова. Он, конечно, классный скульптор, но для меня несколько монотонен, аморфен. Матвеевский же конструктивный метод создает ощущение живой гармонии и органичной целостности.
Конечно, когда я учился в Суриковском институте, все мы боготворили Мура. Потом я стал более внимательно присматриваться к нему, во время одной из поездок в Германию запомнилась неожиданно возникшая на музейной лестнице «Сидящая женщина». Все это по-своему выразительно. Однако постепенно я пришел к выводу, что при всем своем таланте обобщать, при всей приверженности к остро воспринимаемой с нескольких ракурсов крупной форме Мур, по сути дела, натуралистический художник.
Мне гораздо ближе представители итальянской школы Артуро Мартини и Фаццини.
Артуро Мартини – блистательный пример наполненной, активной и при этим плотной, собранной скульптуры, в которой ощущаешь преодоление материала и вместе с тем изысканность несколько суховатой элегантной формы. Поразительно это чувство жизни и острое переживание традиции.
Много прекрасного создано в пластике ХХ века. И вместе с тем многое в современной художественной пластике Запада отпугивает своей абсурдностью. Видное место в парках, а иногда и на скульптурных симпозиумах занимают порой работы, рассчитанные на то, чтобы удивить и поразить непосвященных. Они никак не построены и не имеют внутренней конструкции, никак не продуманы в отношении к материалу.
Но, конечно, есть комплексы, в которых прослеживается серьезный уровень, где много произведений международного класса. Мидельхейм, например, - там, кстати, экспонируются произведения Артуро Мартини.
Я чувствую себя художником станковистом. Для меня станковое – это когда можно охватить руками. В малом размере я не вижу никакой мистики. Нужно просто уметь его использовать.
Когда я начинал работать, у меня была очень маленькая мастерская, так что первое время я вынужденно сосредоточивался на работах небольших размеров. Но если посмотреть на эти мои скульптуры, в них нет ничего прилизанного, салонного, их можно увеличить и поставить в большом пространстве. Хотя я люблю и большой (ну, конечно, не гигантский) размер.
В большом размере особая энергетика. С удовольствием, хотя, к сожалению, изредка, делаю что-то вроде камерного памятника. А в символическом решении мне интересна, например, такая проблема, как сочетание крупной, цельной формы, звучной по цвету и фактуре, с сюжетно-декоративным орнаментом, рассчитанным на рассматривание вблизи, нечто вроде старинного оружия.
В моих работах часто встречаются композиции с воронами. Ворона как символ неодинаково трактуется в мифологии разных народов.
Осетины говорят: «Ворона в доме – жди несчастья». У других народов это совсем иной символический знак, иногда даже символ счастливой жизни. Часто это знамение встречи человека с судьбой. В другом диапазоне это конфликт или взаимодействие человека и природы.
Так или иначе – это не однозначное, универсальное олицетворение. Человек между добром и злом, в преддверии сложных поворотов жизни.
Человек трагичен. Слишком он беспомощен перед природой, перед жизнью. Он, естественно, по-разному, воспринимает свое повседневное бытие.
Но перед своей судьбой он бессилен. А природа – я в этом убежден – это благо, дарованное человеку. Знаменательно, что человек, оказываясь без своих собратьев один на один с природой, становится ее частью. Человек жив благодатью природы. Жизнь все время ставит человека в трудные условия, препятствующие его сближению с природой. И человек бунтует.
Мне было особенно интересно работать над двухфигурной скульптурой «Бегущие», которая экспонировалась в специальном парке в Сеуле во время Олимпиады. Как возник замысел этой скульптуры?
Один раз я видел странно бегущих детей, мальчика и девочку. Так в большой степени случайно определился мотив будущей композиции.
Живое впечатление дало толчок, что-то зашевелилось в сознании, какой-то ритм властно требовал разработки… Я стал думать, как превратить эпизод в нечто значительно большее, какую меру условности найти в лепке и в конструкции скульптуры.
Как ни странно, группа вписалась в классическую схему – куб. А полное озарения, потерь, грусти произведение вылилось в поиски человеком своего пристанища, в постепенное понимание того, как трудно совместить свободу и устойчивость, стремление и обретение.
Лазарь ГАДАЕВ
(Текст из альбома «Лазарь Гадаев. Скульптура». Москва, 1995)
Объединение московских скульпторов благодарит Константина ГАДАЕВА за предоставленные материалы.